Повесть временных лет о крещении Руси (12)
За первым торжественным зрелищем — парадным маршем победителей, демонстрацией христианства последовало второе — ниспровержение язычества: «Повелел опрокинуть идолы — одних изрубить, а других сжечь». Трудно сказать, насколько публично проходила эта акция. Возможно, киевляне просто поутру не обнаружили на привычных местах священных фигур, возможно, что опрокидывали средь бела дня, с насмешкой опрокидывали, ерничали, демонстрировали бессилие идолов.
Перуна ниспровергали торжественно. Это тот самый, идол «с серебряной головой и золотыми усами», которого за несколько лет до этого воздвиг в центре города князь Владимир.
Низвержение превратили в зрелище, публичное действо. Идола привязали к хвосту коня и волочили с горы — символ древней казни. Перуна сопровождали «двенадцать мужей колотить его жезлами». Двенадцать — не символ ли двенадцати апостолов, изгонявших язычество? Христианам в Киеве символика была ясна. Язычники видели, что их бога, захваченного ременной петлей, в пыли, тащат по колдобинам пологого Боричева взвоза, что над святыней кощунственно потешаются княжьи удальцы.
«Оплакивали его неверные», — пишет Летописец. Оплакивали. Но о каком-либо сопротивлении начавшейся реформе «Повесть» не сообщает. Нет этого и в других источниках. Между тем, в Новгороде народ против крещения протестовал всерьез, и летописи это помнят. Скорее всего в Киеве, метрополии, или христиане преобладали, или прежние верования язычников уже сильно расшатались. Дело не только в давлении одного христианства, в столице должно было ощущаться и влияние ислама, какая то часть жителей представляла Хазарский каганат, иудаизм.
Главное же — язычество рушилось в силу менявшихся порядков, рушилось в силу несоответствия своего резко, за какие-нибудь десятилетия, даже годы, изменившимся жизненным условиям. Жизнь ставила вопросы, на которые не могли дать ответ ни крылатый пес Симаргл, ни Мокошь, ни Хоре, ни Сварог и Сварожичи, ни сам могучий Перун… Стоило ли их оплакивать? Да и дружина княжеская: «детские», «пасынки», «отроки» — вот они — не могла же киевская власть пустить такое действо на самотек — порядок обеспечивала и, как обычно, делала это рукой твердой и вооруженной. Тем не менее уходящую Русь оплакивали…
«И, притащив, кинули его в Днепр». Ободрали, конечно, хозяйственно и позорно: голову серебряную, усы — не пропадать же добру… Тут видно, что власти опасались «возвращения» Перуна. Владимир лично распорядился: «Если пристанет где к берегу, отпихивайте его. А когда пройдет пороги, тогда только оставьте его».
Значит, дружинники в челнах сопровождали изваяние за пределы Киевской земли, за пороги, где уже начиналась степь, где всегда можно было ждать печенежского набега, где поселений славянских не было…
В рассказе летописи многое примечательно. Вероятно, именно этот идол пользовался какими-то особыми знаками религиозного внимания, был чтим. Об этом можно судить только условно, но почему-то именно над ним одним была проведена такая разоблачительная церемония. Прочих же, как мы знаем, просто изрубили и пожгли. Заметим, что по упомянутым нами раскопкам святилища место идола — круглая площадка в центре диаметром 180 сантиметров. Если считать этот размер диаметром фигуры Перуна, то, конечно, ни о каком «конском хвосте» нет и речи. Но возможны и другие предположения. И, наконец, видно, что новые христиане Киева полны прежних суеверий: Перуна просто не решились уничтожить, отдали его, так сказать, на волю тех же богов… Обычай древний. Он сохранился и в православии. Старую, негодную, стершуюся или обгорелую икону не жгли. Считалось, что ее можно отнести на реку и, помолясь, пустить по воде. Жив обычай и в наши дни.
Место же, где течение выбросило фигуру на берег, киевляне приметили. И в XII веке Летописцу была известна Перунья отмель на Днепре… Летописец назидательно добавляет нам, что колотили Перуна «не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса». Бес же — летопись и это знает — очень огорчился, вопил: «Увы мне! Прогоняют меня отсюда!» Вот тут и послал Владимир по городу биричей — глашатаев, которые объявили его волю: «Если не придет кто завтра на реку — будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб, — да будет мне враг».